Карина Чепурная: «Для меня куклы – как дети, их всех надо любить»

Интервью 27/03/2016 Людмила ТОМЕНЧУК

Мое знакомство с художником Кариной Чепурной началось традиционно: со спектаклей. Первым был «Цахес», которого они с Владимиром Пидцерковным поставили в Ивано-Франковском театре кукол, потом — в том же театре их же «Проделки Мертвиарха», «Котигорошко», работа Карины с Ярославом Грушецким. А в 2015-м – сразу несколько постановок этого тандема в Черкасском театре кукол. На львовском фестивале «І люди, і ляльки» мы с Кариной познакомились лично. Началось с недопонимания: мы обе, помнится, надулись, как сычи. Но это было до спектакля, а после разговорились и так увлеклись, что на пути из одного театра в другой заблудились. :)
Художник с замечательной фантазией, праздничной, сказочной, да еще и увлекательный собеседник: ну разве я могла не попросить ее об интервью?..

? — Когда журналист впервые расспрашивает творческого человека, он обычно начинает с вопроса «Как Вы начинали?» Это тем более интересно в Вашем случае, потому что у Вас нет внешних атрибутов профессии: ничего экзотического во внешности, в одежде, в поведении, в общем, ничего от привычного образа художника. С чего началось Ваше творчество?

Карина Чепурная:

— Я рисовала всегда. Как только научилась держать в руках карандаш, начала рисовать. И я с самого начала любила не только рисовать, но и шить одежду на кукол. Все красивые, яркие вещи – скажем, наволочки, простыни, платьишка- маме приходилось прятать, потому что я могла середину вырезать и давай мастерить кукле наряд. И понятно, что с самого детства определилось, куда я пойду учиться. В наше харьковское художественное училище я с первого раза не поступила: не было хорошей подготовки. Потому что я ни на какие кружки не ходила — мне это не нравилось. К тому же при поступлении я принесла не то, что традиционно все приносят, – пейзаж, натюрморт. Я тогда увлекалась Индией и подала на рассмотрение кучу рисунков индусок в разных танцевальных костюмах. Приемная комиссия удивилась: да, в Вас что-то есть, но как-то странно – Индия, всё индийское…

Вот что значит – не так, как у всех. Приносишь стандарт – то, что нужно, и тогда ты проходишь. А если выпадаешь из общепринятых правил, то извините. Они сказали: «Попробуйте рисовать то, что все рисуют, и гарантируем: на следующий год мы Вас примем». Я так и сделала: принесла всё как все — и поступила. Проучилась, может быть, месяц, может, два и бросила.

А потом случайно попала в театр кукол. Не помню, как. Кажется, кто-то из подруг там работал. И она говорит, мол, приходи, может, тебе понравится, ты же любишь всё это делать. А оно… где бы я ни была, оно ж вылазит (смеется). И я пришла в наш Харьковский театр кукол. Спрашивают, что я умею делать: папье-маше, другое, третье… Я говорю: всё. Они: есть бутафор, художник кукол, швея. Я говорю: на всё хочу попасть, всё освоить. Так и получилось: я сначала была бутафором, потом швеей, и пошло-поехало… А потом Евгений Юзефович Гимельфарб (он тогда был в театре главрежем) говорит директору: «Давай дадим ей сделать спектакль, пусть попробует». Ну и сделали «Жили-были…», мой первый спектакль. Там были Курочка Ряба, Колобок – всё в одном спектакле. А потом поступила в Харьковский институт искусств им. Котляревского на режиссуру театра кукол, закончила.

? — Так Вы – режиссер! А хотели бы заниматься режиссурой?

— Смотря в каком театре и что ставить. Если эти два фактора совпадают, почему бы и нет. Один раз я поставила спектакль. «Русалочка» в Черкасском театре кукол, больше, как режисер, я не ставила спектакли.

? — Это не Ваше?

— Я не задавала себе этот вопрос. Иногда, бывает, возникнет: вот нарисовал, прочитал и чувствуешь, что сможешь и поставить. Но раз не ставила, то, наверное, не нашла той пьесы, которая захватила бы полностью.

? — Чтобы возникла тяга к режиссуре, для Вас должны совпасть два фактора: та пьеса, тот театр. А как художник Вы работаете с любым материалом или тоже есть избирательность, тоже что-то должно совпасть?

— Как художник работаю с любым материалом, в любом театре. Разница только в материальной части. Один театр может вложить больше денег, другой меньше, смета уменьшается, и ты должен это как-то рассчитывать. Но на художественной стороне это не сказывается: можно из мешковины сделать и будет здорово и красиво.

? — Что Вы больше всего цените в режиссере, с которым предстоит работать?

— Чтобы он так же хотел сделать хороший спектакль, как и я. Чтобы мы были заодно, а не он – по своей дороге, я – по своей. Мы должны друг другу доверять и работать. Чтобы не было расхождений ни в чем.

? — Театр непредставим без интриг. Как Вы относитесь к внутритеатральным конфликтам, или художника это не очень касается по характеру его работы?

— Ой, знаете, как мешает работать!.. Самая большая беда в театре – когда там оказываются случайные люди, которым не нужен театр. Из-за них интриги постоянно и происходят. Мне говорят: то матчасть большая, то нагородила много… Я это всё не могу мимо ушей пропустить. Это как ноша: несешь ее и идешь дальше, а она еще больше, и тяжелее… Не в каждом театре это происходит, но когда такое случается, — неприятно.

? — Ну, это, наверное, вечная проблема творцов и администрации: режиссеру с художником дай волю – так они на миллион напридумают, а директору хочется, чтобы поскромнее…

— Нет, не обязательно. Вот директор Черкасского театра, Любовь Григорьевна Величко. Она, конечно, смотрит смету, но не могу сказать, чтобы она старалась лишь бы поскромнее. Она понимает: так надо.

? — Вы с драматическими театрами работали, или только с кукольными?

— С драматическими пока не приходилось. Может, еще повезет… Интересно было бы попробовать. Мне всё новое интересно. Интерес затягивает, еще не знаешь, что, как. Хотелось бы, конечно.

? — Вы с Ярославом Грушецким поставили в Ивано-Франковском кукольном «Котигорошка». Образ главного героя вызвал споры. Почему Вы его увидели и сделали таким?

— У каждого художника свой Колобок, свой Котигорошко, а у меня он такой. Не представляю себе, почему он должен быть большой, страшный. А почему не может быть маленький, невзрачный? Но — с большой душой. У большого может не быть такой души, а у него – есть. Я и хотела показать, что не нужно зацикливаться на стандартном облике героя, а надо присмотреться и разглядеть настоящих героев, независимо от того, как они выглядят. Ведь и в жизни часто бывает: человек незаметный сделает больше, чем яркий, громкий. Вот актриса взяла его в первый раз, я спрашиваю: «Ты что чувствуешь?» А она его как ребеночка держит. Видите, негатива нет. Но актриса тоже сперва спросила, а почему он такой масенький, и всё такое. Она же не отвергла его. А для меня все куклы – как дети. Всех надо любить: и такого, и сякого.

? — Вам психологически одинаково удобно, приятно делать любых персонажей, или позитивных легче?

— Наоборот, положительного сложнее сделать. Они какие-то стандартные – правильненькие, и всё. А интересно делать отрицательного. И в то же время чтобы он не отталкивал, чтобы хотелось его рассмотреть: а почему он такой? А может, он не плохой?

? — А замечательная Ваша кукла Цахес, что Вы в него вкладывали, что к нему испытывали? Он ведь абсолютно отрицательный, тут же не за что зацепиться, кроме жалости, что человеку такая судьба выпала…

— А мне его жалко. Конечно, я понимаю , мне кажется, он в такую среду попал, … не очень-то и хорошую. Он поддался и потому превратился в такое чудовище.

? — Как Вы с Володей начинали «Цахеса», обговаривали сначала общую концепцию, или всё шло от Вас?

— «Цахес» – это была первая наша совместная работа. Он спросил, не хочу ли я поставить с ним «Цахеса». Я сказала, что очень хочу. И он говорит: «Я жду эскизы». Господи, думаю, вот счастье: ничего не заказывает, ничего не требует, делай что хочешь. И понеслось!..

? — А то, что это будет драматический спектакль, и кукла будет только одна, — это от него шло, или это Ваша идея?

— Может, от него, может, от меня, — не помню. Я больше работаю на интуитивном уровне. Сначала садишься и еще не знаешь, что будет. Потом рисуешь закорлючки, и оно вырисовывается. Сначала зарождается здесь (показывает на сердце), а уже потом поднимается сюда (показывает на голову), уже потом понимаешь. Смотришь на свои эскизы и думаєш: а не далеко ли я отбежала? Автор посмотрит – не обидится? (смеется)

? — У Гофмана Балтазар – положительный герой, он сильно разнится с остальными персонажами, а в Вашем с Володей «Цахесе» положительных героев нет: Балтазар стилистически решен в той же манере, что и другие, не выделяется среди них ни внешне, ни поведением. Он практически такой же, как и вся остальная толпа. Почему?

— Как бы он ни любил Кандиду, но он же ее не отвоевал, верно? Победила другая сила, он уступил. Ну, грубо говоря, ведь так? Он сдался перед этим злом. Он просит помощи у того, у другого. А ты сам? То — волшебник помоги, то друг — помоги, а здесь нужно и зубами, и ногами вырывать у зла… Добиваться своей любви, помогать любимой – чтоб она прозрела…

? — В спектакле есть один момент, в самом начале сцены с зеркалами: когда Балтазар подходит к первому зеркалу, а с той стороны ему является волшебник, и они делают один и тот же «зеркальный» жест рукой. Не знаю, что задумывали Вы с Володей, но читается это так, что это не волшебник, а Балтазар видит в зеркале себя, то есть, что он сам – волшебник, только этого не подозревает, не знает в себе скрытого. И эта начальная сцена задала для меня смысл всему эпизоду: когда потом оттуда же вслед за волшебником выходят и Цахес, и Кандида, я восприняла этот эпизод, что Балтазар как бы в функции универсального человека, который видит свою сущность: в нем есть и волшебник, и Цахес, и Кандида… Что такое для Вас волшебник? Может, он та часть Балтазара, которая выходит на свет, когда нужна помощь? Может, он воззвал к себе?

— Для меня волшебник – это что-то несуществующее, нелепое, потому что он неопределенный. У меня было три варианта решения этого персонажа, и я понимаю: все три подходят. Но как это?.. А потом я понимаю: он – Нечто, и слепила всё в одну кучу. То есть он неопределенный какой-то. Да, может быть, это отражение, фантазия. Я безумно обожаю такие моменты – когда я их несознательно делаю, они как-то так получаются, и зритель это видит. Я как будто второй спектакль смотрю.

? — Те Ваши спектакли, которые я видела до «Мертвиарха» – ивано-франковских «Цахеса» с Пидцерковным и «Котигорошко» с Грушецким, я восприняла и приняла. А «Мертвиарх»… Честно: я не поняла решение художника в «Мертвиархе». Не то что не приняла, — нет: оно не выпадало из спектакля, не раздражало, а вот именно не поняла, хотя общему восприятию спектакля оно не помешало. Я понимала, что то, как я увидела зрительный ряд спектакля, может быть никак не связано с Вашим решением. Были вещи, которые читались. Скажем, да, у Гельдероде есть гомосексуальные мотивы, и эта линия в спектакле вполне читается, причем без налета неэстетических нюансов. Были, которые я приняла, но не поняла. Доверяя вкусу и уму Пидцерковного, я доверилась и его выбору художника. Это, так сказать, контекст, а вопрос мой такой. Мне показалось, что истории, подобные «Мертвиарху» – это тоже сказка, но отвлеченная, абстрактная, рассудочная, – Вам человечески и как художнику не очень близки. Это верное ощущение или нет?

— Вы не поняли всего этого нагромождения?

? — По тексту пьесы я знала, что это склеп. Но я говорила то, что видела, а не то, что знала из пьесы. Задавая Вам вопрос, я пытаюсь для себя понять связь сценографического решения с содержанием пьесы. Она пока ускользает от меня…

— Всё правильно. Вы говорите так, как и есть. Это сон, это некий бред, здесь логику найти нереально. Мне очень тяжело давался этот материал. Потому что изначально автор не дает тебе ни разъяснений, ни подсказок, – ничего. Там какой-то сгусток боли. Как можно изобразить эту боль? Как изобразить то, что, вот здесь у тебя давит, и ты не можешь для этого даже нормальных слов найти, чтобы его назвать. Вот я и подумала: не буду мучить себя, что-то изобретать, а я буду смеяться над художником. Вот я представила себе: что бы тут придумал плохой художник? Вот это или это. И я всё, что представила, и нагромоздила. Я себя не сдерживала, я понимала: логику здесь не найду. И вот что получилось. Никто не может объяснить, что. Это так и есть, и мне кажется, что это правильно. В этом произведении не нужно копаться, нужно вслушиваться в слова, потому что они здесь очень важны. «Проделки Мертвиарха» Гельдероде – мучительное, длинное произведение. Может быть, это как-то по-другому надо назвать, может, это не спектакль – когда человек настраивается на то, что его будут веселить, а потом он пойдет в кафе мороженое есть. Может быть, это какая-то лекция или что-то в этом роде. Она с каким-то визуальным рядом. И в то же время мне понравился этот материал и работать с ним было интересно. Мы слишком беззаботно, бездумно живем, в такое напряженное, а может, и трагическое время. Душа спит, ее надо разбудить…

? — Как начинается Ваша работа над новой постановкой?

— Мучительно начинается. Я безумно не люблю читать пьесу. Я ее читаю один раз. Мне надо настроиться: я читаю пьесу и сразу представляю то, что читаю. Придумываю спектакль. Я могу одну строчку двести раз прочитать, пока не возникнут эти все образы. Не от куклы придумывается, оно само возникает. Бывает, первой возникает декорация. Или в этой декорации хочется какой-то конфликт сделать, сценку такую. Или наоборот, первыми придумываются куклы. Читаю диалоги – а это не слова на бумаге, а уже персонажи, живые куклы, уже говорят, движуться — я их вижу. Тогда быстро зарисовываю. То есть по-разному начинается, в зависимости от того, какая эмоция первой пришла, в какой момент, — всё. Я себе не то что доверяю, а… ну так всегда было, не знаю…

? — А начало работы с режиссером?

— Если меня будут загонять в рамки – например, какая-то конкретная механизация кукол, предположим, он хочет тростевые куклы, – тогда мне тяжело. Мне лучше самой придумать, какие костюмы, какие куклы. Могут добавиться персонажи, если по пьесе чего-то не хватает. Или если вижу, что персонаж не несет с собой ничего, можно его убрать.

? — То есть Вы смотрите уже как режиссер тоже?

— Да, чуть-чуть срабатывает. Для меня лучше всего – прочесть пьесу, всё придумать – без рамок и требований, а потом режиссер с этим работает.

? — А кукол Вы сами делаете?

— Нечасто, но делаю. Хотелось бы на каждый спектакль делать самой. Потому что эскиз – одно, а в итоге я получаю другое. Иногда я могу переделать, а иногда нет, и остается кукла не та, что я хотела. Не то, что возникло на эскизе, а совсем другое. Актер берет ее и не знает, что с ней делать. Когда я делаю куклу, сразу закладываю характер. Важнее всего образ. Медведь может быть не похож на медведя, зато должен угадываться медведь.

? — Если куклу сделали по Вашим эскизам, и получилось не то, что Вы задумывали, с каким ощущением Вы смотрите спектакль с такими куклами, чувствуете это своим?

— Нет, совершенно нет. Просто еще один штатный спектакль. Я не могу требовать, чтобы бутафор сделал как я хочу, ну, если он не может. А постоянно мастерить куклы самой и хорошо бы, но не получается. Но если уж делаю, это такая радость для меня!

? — У Вас дочь. Когда она была маленькой, наверное, Вы в театре уже работали?

— Да, я тогда работала в Харьковском театре, ребенок там, наверное, и вырос.

? — Она любит театр, кукольный, в частности?

— Без фанатизма.

? — То есть она от Вас не заразилась?

— Нет. Мы и по характеру разные.

? — А какой характер должен быть у художника, работающего в театре?

— Главное, как и везде, – знать, чего ты хочешь и суметь добиться этого. Только не жестко, а где-то уговорить, где-то объяснить. Самое главное для художника в театре – чтобы у мастерских появилось желание делать то, что нужно для спектакля. Один берет, делает и говорит: «Я сделал точно как на эскизе». А другой возьмет эскиз, посмотрит: «А давай сделаем получше» – вот это счастье, когда встречаешь не просто исполнителей, а едиомышленников. У меня сейчас в Черкассах есть мастера, на которых я могу положиться. Они сто раз переделают и ни разу ни одного упрека не выскажут. И понимают, что я хочу. Вот ты приходишь к швее: нужен костюм. Ты можешь на эмоциях это рассказать, каким он должен быть, допустим, должно быть страшное такое… То есть рассказываешь в образах, это ненормально для швеи. У неё язык определенный: ты ей скажи – вот здесь оборочки, а здесь – бахрома. Но настоящей швее, которая любит свою работу, чем сложнее костюм, тем интересней работать. Она берет эскиз: о, это мне хочется делать. Вот когда есть такие мастера, — это мастера своего дела. Тогда будет хороший спектакль. Вот мы делали с Ярославом Грушецким в Черкассах «Таємницю лялькового дому», у нас вообще не было в магазине нужной ткани! И художник-оформитель предложила: «Я тебе нарисую эту ткань!» Понимаете, они заинтересованы! Я, наверно, счастливый художник. Сейчас. Раньше, конечно, так не было. А вот сейчас интересно. И им нравится.

? — Когда Вы приходите на премьеру, впервые смотрите спектакль, Вы волнуетесь? Вообще, какие чувства Вы испытываете?

— Да я… когда еще мне впервые показывают костюм, еще только начинают делать, один кринолин еще, — я уже волнуюсь: господи, хоть бы получилось! А когда спектакль выходит, премьера, — там уже такие переживания, что не описать… (смеется).

? — Спектакль идет не один год, за это время Ваше отношение к нему меняется? Привыкаете или, может, надоедает, ощущения притупляются?

— Я скучаю за спектаклями, за куклами. Один из любимых — «Йшла собака через міст», который мы с Грушецким ставили в Черкассах. У меня до сих пор фотографии этих куколок.

? — Дивный спектакль, куклы, костюмы – сказочные. А для «Лисички, котика і півника» кто кукол делал?

— Тоже я. И деда, и бабку, которую я хотела сделать такой училкой…

? — А этот кот! Ну а петух – это просто фантастика! Такой высокомерный, такой самоуверенный!..

— А как он у меня не получался! Я его и так пытаюсь сделать, и эдак, — не идет и всё! Ну я и говорю: ах, вот ты как! Ну и будешь таким. Я когда только его начинала, он сразу был вредина страшная!

? — Ага, то есть сперва Вы с ним намучились, а потом ему отомстили?

— Ну получается, что да (смеется). Они все хорошо получились: и лисичка, и котик, и лисята – все хороши. А петух – делаю-делаю, переделываю и так, и этак, — не получается и всё тут!

? — Когда Вы смотрите спектакль, Вы можете отключиться от того, что сами работаете в этой области, и смотреть его как обычный зритель?

— Нет. Когда-то Евгений Русабров сказал, что художники – несчастные люди: у них постоянно картинки в голове, они все время думают, фантазия работает… Он был прав: ты постоянно находишься в плену своих фантазий. Я не могу спокойно, как все люди, пойти в магазин и думать, что я буду покупать. У меня такое в голове! Иногда муж говорит: «Что у тебя с лицом? Что случилось?» А это я думаю, фантазия работает (смеется).

? — Вы не выглядите как типичный художник, и по интерьеру Вашей квартиры не видно, что в ней живет художник: нет никаких вывертов. Вы сознательно избегаете внешних проявлений своей профессии?

— Такого у меня нет и никогда не было. Это само собой получилось. Мне просто так удобно, когда «художество» не прет наружу, мне и без этого хорошо. Мне важнее, чтобы я себя нормально чувствовала, чтобы со мной люди себя нормально чувствовали.

? — А когда Вам встречается человек, очень отличный от окружающих, как Вы к этому относитесь?

— Спокойно. Ну нравится человеку, он и поступает так. Я определяю для себя, почему я этого не делаю, а другие – да пожалуйста! Меня это не смущает, не отталкивает. Я на это спокойно реагирую.

? — Когда Вы знаете труппу, перед началом работы интересуетесь распределением ролей, кто какого персонажа будет играть?

— Да, конечно интерисуюсь.Подстраиваюсь под характер актера, его темперамент, – мне это очень важно. Я могу даже не знать человека, но вышлите мне хотя бы фотографию, чтобы я видела лицо, глаза.

? — Как Вы реагируете на творческое препятствие, например, если возникли разногласия с режиссером?

— Понимаете, я когда уже придумала… Я ведь сперва себя сто раз проверяю: нужно это, не нужно. Бывает: о, всё, готово, отлично! А через день смотришь – не то. Бывает, на один спектакль три, четыре варианта решений, вот как с «Цахесом». И я никак не могла определиться. Надо доверять художнику. Я же сама себя проверяю-перепроверяю, а мне потом – надо убрать. И здесь возникает проблема.

? — То есть Вы настаиваете?

— По-разному. Но в любом случае надо обсуждать, обдумывать. Ведь оно же не просто так возникло. Бывает, я могу что-то добавить в декорациях, могу и персонажей добавить, которых нет в пьесе. Но они же почему-то у меня возникли, они пришли мне в голову, это не просто каприз. Значит давайте думать. А может, я права… Я пока работаю, всегда думаю: а покажи я всё это автору пьесы, что бы он сказал? Я очень критически отношусь к тому, что делаю. Бывает, понимаю: не туда зашла. Я возвращаюсь и подхожу к материалу по-новому, с новыми ощущениями. Опять проверяю и понимаю: всё пойдет хорошо. Я концепцию сохранила, взгляд автора, никуда не вышла за эти рамки. Да, я немножко добавила, но в этом же стиле, в авторской системе. Вот такой диалог с самой собой (смеется).

? — То, что Вы делаете по несколько вариантов решения, – это у Вас многовариантная фантазия, или другой вариант появляется, если придуманное в чем-то не устраивает?

— По-разному, иногда всё сразу выходит, и ты понимаешь: это то, что надо. Я доверяю ощущению: вот бывает, что вроде и правильно, и всё хорошо, красиво, и такие яркие образы, но оно не то, и ты не чувствуешь, что нашла то, что нужно. И тогда продолжаешь искать. Художник должен доверять своим эмоциям. Мне кажется, что мы же больше ориентируемся не на логику, а на чувства. Мы должны чувствовать свет, настроение, и это выразить, показать зрителю. Нельзя же сказать: тот человек хороший, тот плохой. А ты покажи, дай почувствовать, какой он.

? — С творческим человеком трудно жить рядом? Я имею в виду Ваших близких, повседневную жизнь.

— Так получилось, что моя семья – мой тыл. Меня понимают. Я не могу сказать, что у меня характер гладкий и удобный для всех. Но в семье относятся к этому спокойно, с пониманием и уважением: и муж, и дочь, и свекровь. Иногда не хватает времени на семью, что-то по дому надо делать, а тебе надо рисовать, и рисуешь с утра до ночи. Совмещать быт, повседневную жизнь и творчество – большая проблема. Если с утра занимаешься бытовыми делами, ты уже не можешь погрузиться в эту атмосферу. Надо остаться один на один с собой.

? — То есть у Вас в принципе разделены работа и остальная жизнь?

— Да. Например, у меня нет рвения размалевать стены. Я же не одна здесь живу, здесь живет моя семья. Мало того, что они со мной живут, так они еще и будут терпеть мои художества (смеется).

? — В каком состоянии Вам легче работать: в комфортном, когда все спокойно, или наоборот, в конфликтном, взбудораженном?

— Я не обращаю на это внимание. Бывают проблемы, как у любого человека, какие-то огорчения, но не творить – всё равно что не жить… Невозможно так: сейчас творю, потом не творю. Живешь – значит, живешь, всегда, в любых условиях. Так и творчество. Как бы мне ни было – хорошо или плохо, – я все равно работаю. Творчество не может мешать жить, оно может только помогать: лечить, вытягивать из стрессовой ситуации. Когда ты занимаешься любимым делом, это счастье.

Спектакль «Бабусині пригоди»