СТАЛИНА ЛАГОШНЯК: «ДЛЯ МЕНЯ АПЛОДИСМЕНТЫ — ЭТО БИЕНИЕ МОЕГО СЕРДЦА»

Сталина Васильевна Лагошняк, актриса Николаевского театра на Адмиральской. Мы договорились об интервью и встретились 28 мая 2021 г. в нижнем фойе театра. Это было не интервью — вопрос-ответ. Мы сели за столик, и она просто стала рассказывать. Что хотела и как хотела. Я изредка задавала вопросы. Мимо нас шли работники театра, и по тому, как они здоровались со Сталиной, по обмену репликами, видно было, что ее любят, уважают, считаются с этой миниатюрной женщиной с твердым характером и добрым сердцем. Время от времени к нам присоединялся актер и режиссер этого театра Константин Гросман. Собственно, разговор начался с его рассказа, как Сталина играла в его спектакле «Селфи со склерозом» А.Володарского, и тот сказал, что лучшего исполнения он не видел. А через полгода Сталина Васильевна умерла.

Когда я снимала с диктофона запись разговора, решила ничего не перекомпоновывать, оставив всё как есть.

Сталина Лагошняк:

— В Днепропетровском театральном училище моим педагогом была актриса и режиссер Кира Владимировна Треплева, в прошлом очень хорошая актриса. Муж у нее был режиссер, держал ее в черном теле. Не так, как сейчас жены главных режиссеров, всё мнут под себя… А он давал ей такие роли, которые она отлично делала, но никогда не выпячивалась, и муж-режиссер ее не выпячивал. Она у меня преподавала и режиссуру, и мастерство актера, и сценречь.

Я приехала из России, иду по улице, смотрю вывеска «Перукарня». Думаю: отчего это в центре города пекарня? Помню, педагог говорила моим сокурсникам «Учитесь у Сталины, как правильно говорить по-русски. Учитесь у Сталины, как правильно говорить по-украински».

Когда я работала в театре Тернополя, обедала в ресторане. Однажды захожу в зал, там за столом сидит мужчина, и я спросила разрешения сесть за его стол. Разговорились, и он: «Як гарно ви розмовляєте російською мовою! А як співаєте українською! У вас мова пливе, вона як пісня у вас». — «Откуда вы знаете?» — «Ми дуже любимо наш театр».

В Николаеве я работала в обоих драматическим театрах: сперва — в украинской муздраме, а потом — здесь, в драмтеатре на Адмиральской. Уже пятьдесят лет  гаком. Я давно живу. :)

Константин Гросман:
— Наверное, после пятидесяти начинаешь подводить какие-то итоги… Я заметил, что всё время спешу. Я не боюсь умереть, я боюсь не успеть закончить начатое.

С.Лагошняк:
— Я тоже не боюсь умереть. Я часто думаю: как мои дети будут без меня? И как это: жизнь будет проходить, проходить и — без меня…

? — Когда раньше вас узнавали на улице как актрису, почему вы говорили, что они обознались, а сейчас вот признаетесь, что да, актриса?

— Когда я была молодая, то не считаала, что я уже актриса. Я до сих пор уучусь. Я учусь у Виолетты Мамыкиной, я учусь у Оксаны Вронской. Я учусь у нее жизни, ее жизненному подъему. Она всё помнит, всё знает, она очень ответственная.

Еще я не говорила, что актриса, потому, что мне неудобно было слышать, как меня расхваливают. Не знаю, почему, но когда спрашивали, не актриса ли я, всегда говорила, что работаю в детской комнате милиции. И люди верили мне.

Лежала я как-то в больнице, и женщины в палате меня узнали, стали просить, чтобы я сыграла им что-нибудь. Ну а как я им буду одна играть? Могу стихи почитать, спеть. Пела я хорошо. У меня в Днепропетровском театральном училище была педагог по вокалу — в прошлом оперная певица, меццо-сопрано. Мне так нравились низкие голоса, а у меня голос был высокий, лирическое сопрано, и педагог меня тянула на колоратуру. Пела русские и украинские народные песни, оперные арии. Пела, например, ариозо Антониды из «Ивана Сусанина». У меня был большой вокальный репертуар.

? — А танцевать любите?

— Да! Была у нас в училище педагог — потрясающий режиссер, умнейшая женщина. Она говорит: «Сталина, тебе надо поступать в институт». Я говорю: «Зачем?» «Окончишь режиссерское, будешь ставить, а что ты актрисой будешь играть?» Я говорю: «Всё». И она ставила спектакль, «Оборона Буши» назывался. Там перемежаются украинские и польские сцены. На гастролях во Львове играем украинские сцены — эта половина зала реагирует, играем польские — та половина зала реагирует. Мы работали там два дня, нас оставили еще на один день. И танцы ставил балетмейстер львовского оперного театра. У нас было три танцовщицы и четыре танцовщика. Танец — польский краковяк. И у меня не получалось одно движение. Я его на всю жизнь запомнила, показала бы вам, но мой вестибулярный аппарат сейчас не хочет танцевать…

К.Гросман:
— Та ладно вам, я видел на открытии сезона. Чуть инфаркт не получил. Веду открытие, играет музыка, вдруг моя Сталина Васильевна поднимается и начинает танцевать. Ну, все вдохнули и боятся выдохнуть, а я вдохнул, выдохнул и не смог опять вдохнуть. Ей нельзя, все-таки после инсульта, а она выплясывает! Причем и сказать «под руку» нельзя, и мы все, затаив дыхание, смотрим… После у нас с ней был очень серьезный разговор, но Сталина Васильевна, как заправский алкоголик, сказала «Я свою норму знаю!» Ой, боже, что я пережил тогда!..

С.Лагошняк:
— В общем, балетмейстер от меня требует, а я — «Мне трудно сделать это балетное движение, я же не балерина, а танцующая актриса». А он: «Леся!» — «Я не Леся, я Сталина». Но он меня так Лесей и звал, и говорил: «Леся, ти красива дівчина, ти все станцюєш, і все буде добре». И я станцевала. То есть я не отличалась от наших девочек-балерин в этом танце. Но я всегда вкалывала…

В начале моей работы в тернопольском театре был такой случай. Я должна была в спектакле сперва петь вокализ, а потом на пару с актером — украинскую песню. Для меня вокализ — это раз плюнуть! А в песне я пою куплет, парень мне отвечает, потом я ему, и потом мы идем танцевать. И вот я ему спела, он мне ответил, а я дальше не знаю… Одна актриса меня оттолкнула — спела ему, потом я ее оттолкнула — и мы с ним пошли танцевать. Так я потом три ночи пела во сне. А к нам тогда приехала критикесса из Москвы, в гостинице не было мест, и ее поселили к нам в номер, там было четыре кровати, а нас трое. И она говорит: «Просыпаюсь ночью от того, что где-то поют. Прислушалась: не на улице, где-то рядом. Я встала, подхожу к одной — спит тихо, вторая тоже, подхожу к этой — спит и поет!» А вечером я не спела! И тогда я попросила одну актрису перевести мне на русский этот куплет. Она перевела — и всё пошло как по маслу. То есть я не могла запомнить потому, что не понимала слов. «Штиривол» — что это? А это четыре вола. Это диалект, да. И когда я поняла смысл слов, стала петь без проблем. Я не могла петь то, что не понимала.

При поступлении в театральное училище мне говорят: «У вас нет аттестации по украинскому языку». — «Так я же из России приехала, там нет украинских школ». — «А у нас преподавание на украинском». І я вивчила українську.

У меня папа был из Винницы, мама из Читы, встретились они в Ульяновске. А со мной познакомились на Дальнем Востоке, в Биробиджане. У меня и свидетельтво о рождении на идиш. Мне говорили, что я могу ехать в Израиль запросто, показав это свидетельство.

К.Гросман:
— Вы говорите «я пахала», надо говорить в настоящем времени.

С.Лагошняк:
— Я говорю: я всегда пахала, я добивалась и — добилась.

? — Мне рассказали, что во время аттестации в театре вы отказались от категории «Мастер сцены» в пользу Андрея Карая. Почему?

К.Гросман:
— Я знаю Сталину Васильевну много лет. История с категорией «Мастер сцены» — она отказалась не чтобы порисоваться, она действительно так считала.

С.Лагошняк:
— Это было во второй раз, а в первый — в пользу актрисы, которой вскоре назначали пенсию: чтобы ей начислили больше. А мне и обычной зарплаты достаточно. Тогда эту категорию дали другому актеру. А через пару лет «Мастера сцены» мне вернули.

Ну я же знаю, на что я способна, что могу вытянуть, а что нет. То есть мозгами я всё могу, но иногда меня подводит тело, например, левая нога. Я сказала директору: «Артем Александрович, я буду работать столько, сколько буду чувствовать, что я могу. А люди растут, и я не могу всю жизнь сидеть на категории «Мастер сцены» и не давать кому-то подниматься. Вы там посмотрите, кто сейчас подрос, кто достоин, и я ему отдам эту категорию». Вот так и получилось, что Андрюше Караю. Сегодня я заходила к Артему Александровичу Свистуну, мы с ним дружим уже сто лет, и говорю ему: «У нас скоро аттестация. Помните, я Вам говорила, что сто десять лет пробегаю, два года прохожу, а потом делайте что хотите. Так вот, раньше я отказалась от категории «Мастер сцены» и сейчас я на высшей категории, а теперь отказываюсь и от высшей, мне дотаточно первой».

Понимаете, я хочу просто жить, просто приходить в театр, общаться с коллегами, со своими любимыми актерами, режиссерами, со всем коллективом. А если я не буду работать, тогда мне как бы и нет ходу в театр. Пенсия у меня сейчас не такая, как у депутатов, но восемь с половиной тысяч — достойная. Это потому, что стаж у меня 62 года, 30 лет по своместителььству — я завтруппой работала, и еще когда нам дали звание академического. Вот и получилась такая пенсия. Мне достаточно. Я в кино когда-никогда подработаю. Мы не такие знаменитые актеры, как в столице, у меня гонорары 8-9-10 тысяч — съемочный день.

Я обычно прошу своего агента показывать режиссерам нарезки из фильмов, в которых я снималась. Не люблю делать самопробы, потому что тогда волнуюсь больше, чем играя в спектакле или фильме. Меня всегда что-то нервирует. Хотя у меня команда для проб вот такая! Невестка Таня — режиссер, внук Рома — осветитель, его жена у меня оператор, ну а всё остальное — реквизит, костюмы, — это мы делаем вместе. И когда я отправляю самопробы, звонят: «Спасибо вашей команде! Вы сделали такой классный кусочек фильма, вы такая красивая!» Да какая там я красивая…

Честно скажу: мне уже и не надо много текста. Мне как-то звонит артдиректор кинорежиссера Сергея Крутина, у которого я снималась в трех фильмах: «Сережа сейчас снимает фильм, там для вас роли нет…» — «Так чего вы мне звоните?» — » Ему нужны Ваши глаза». В смысле роль без текста. Я играла секретаря НКВД. Там идет допрос наших офицеров КГБистами, а я всё записываю карандашом и нервно курю. Там был эпизод с яблоком. Режиссер говорит: «Я хочу, чтобы вы резали и ели яблоко. А я точила карандаш ножиком перочинным. Он мне разрезал так яблоко, а я потом очищаю кожуру, отрезаю ножичком и ем. Эпизод шел без текста, и я слышала, как режиссер во время съемки говорит: «Ребята, смотрите, я не додумался, а она — она же с офицера шкуру сдирает!» А на самом деле я шкурку снимала потому, что у меня желудок не переваривает никакие шкурки (смеемся).

? — С какого плана актерами вы любите работать, что вам интересно в партнере?

С.Лагошняк:
— Есть актеры, которые смотрят не партнеру в глаза, а куда-то мимо. А я, сколько работаю в театре, всегда ищу глаза партнера. Есть актеры, которые играют по наработанной схеме, «по нотам». Я тоже по нотам играю, но я не люблю, когда играют заученно. Я люблю работать с актерами, которые не по технике идут, а выявляют свои нормальные чувства по отношению к материалу и к партнеру. Я люблю работать с Лидией Гашинской. У нее хорошее, очень подвижное нутро, я ей всегда верю. Вот бывает такое, что смотрю спектакль и не верю актеру, а ей всегда верю. Она всегда дотошная, докапывается до таких мелочей, про какие я себе бы и не подумала. Лида очень скрупулезно работает над ролью, и от нее идут эмоции на партнера. Есть такие актеры, которые игрой как бы говорят «видите, как я играю», а у нее всё идет от внутреннего ее состояния, интуиции. Вася Остафийчук — обожаю, люблю с ним работать.

К.Гросман:
— Потрясающий партнер.

С.Лагошняк:
— Да. С Виолеттой Мамыкиной очень хорошо работать. И вообще, вот мы играли «Кольори», и я влюблена во всю команду. Было такое: они там на переднем плане работают, танго танцуют, а я сижу на заднем плане. Они танцуют в луче — Сережа Васильев хорошо освещает, — и у меня ком в горле просто от того, как они танцуют. И я сижу и реву — во время спектакля, находясь на сцене. Я не могу сдержать себя. Они работают, они не отдыхают. Вот есть актеры, которые — отработал свой кусок и выключился. Здесь никто ни минуты не выключается, могу прямо всех назвать.

На фестивале в Мариуполе мы играли «Кольори» тоже на малой сцене. И работники театра говорили, что надо было на большой, потому что люди хотели смотреть. На полу сидели, в проходе, так же как и здесь, в нашем театре. На том фестивале нас устроили безобразно. Мы были вынуждены спать на одной кровати по два человека. Кровати большие, двуспальные, но факт… Трое наших девочек спали вообще втроем на одной кровати. У меня был одноместный номер — вот такусенький. Раковина для умывания такая маленькая, что я боялась набрызгать на пол. Но как нас принимали!.. После спектакля зрители стояли с полчаса и аплодировали. Кричали «браво!», «приезжайте еще, мы хотим вас видеть». Это было четыре года назад.

? — Вы отказывались от ролей?

— От одной роли отказалась. Понимаете, я играла девушек-девушек-девушек, и уже чувствую: хватит мне играть девушек. Пишу заявление «Прошу снять меня с роли в спектакле «Верните бабушку» в связи с несоответствием возраста». Режиссер спектакля: «Ты не хочешь играть?» — «Что значит «не хочу»? Я уже не чувствую себя девушкой. Я уже выросла из девушки, я уже мать должна играть». И я спокойно перешла на роль матери, а потом так же спокойно — на роль бабушки.

Меня не смущает возраст. Но при этом не люблю, когда меня называют по имени-отчеству. Вот сколько я в Киеве снимаюсь, практически все меня зовут по имени. На одной картине режиссер говорит: «Саша! Володя! Сталина Васильевна!..» А я ему: «Стоп! Почему такая дискриминация? Я не хочу. Почему вы так длинно ко мне обращаетесь? «Сталина» и всё».

? — А как вас зовут близкие?

— Сталочка. Сталинка.

? — Вы кокетка?

— Да!

? — Это по личным качествам или потому, что Вы — актриса?

— По личным. Ну и потому, что актерское нутро у меня проявлялось с детства, наверное, тоже. Мы с мамой во время войны жили в Таджикистане, город Ош. Мама работала в госпитале, ну а я в садик ходила. А когда садик был закрыт, мама брала меня с собой на работу, и я там раненым пела, танцевала, стихи читала. А госпиталь был в саду, и меня раненые подкармливали. Что на деревьях росло, то они костылями сбивали, а кто-то так доставал, и давали мне. Я с трех лет уже зарабатывала.

Потом в Ош приехал на гастроли какой-то театр. А я самостоятельная была с самого детства и часто гуляла одна. Так и попалась на глаза актерам, осматривавшим город. Они подошли, спросили, почему я одна, где моя мама, а она отдыхала после смены. Они сказали, что хотят с нею поговорить. Оказалось, у них в спектакле играла маленькая девочка, но она заболела, и они хотят, чтобы я ее заменила. Мама спрашивает: «Сталинка, ты хочешь?» — «Хочу!» И вот так они меня взяли в спектакль. Что я там в три года могла делать? Ну, что-то делала. Но самый интересный момент — мама мне потом рассказывала — был, когда она пришла за мной после спектакля. Искала по театру и нашла на сцене в тот момент, как я давала мальчику пощечину. Ему пять лет, мне три. Он хотел меня поцеловать, потянулся ко мне, вот я ему и залепила. А рука тяжелая у меня!..

? — Вы вообще скорая на расправу?

— Да! Был один случай тут, в Николаеве. Знаете, такие сумочки на карабинчиках: пристегиваются, отстегиваются. Я тогда жила на набережной, и мне было ехать третьим автобусом, который идет на Варваровку, сперва по Фалеевской, потом поворачивает на Никольскую. Вижу подъезжающий автобус — и иду на остановку. В тот раз на остановке стояли два парня, ждали тот же автобус. Я иду, а один из них хотел пошутить и типа мне ножку подставляет. Как я им надавала той сумкой!.. И еще карабинчик у меня соскочил, я их заставила искать. И они искали. А вечер, темно уже, фонарь далеко… Тут идет автобус. Я быстренько в автобус — у меня реакция молниеносная, а они не успели. Слышу — кричат «Ведьма лесная!» (смеется)

? — Случалось ли, чтобы во время спектакля партнеры делали вам гадости? Вот как балеринам насыпают битое стекло в пуанты…

— Нет, не было. Я работала в Тернополе, меня там очень любили. И тут, в Николаеве, сперва работала в украинском театре, там тоже любили. А в этом, на Адмиральской, которому я отдала уже 53 года, мне иногда бывало нелегко.

? — Почему?

— Скажу. Когда я работала в украинском театре, там сперва был один главный режиссер, при нем театр немножечко подсел. Потом туда пришел главрежем Анатолий Литко, он поднял театр. А через какое-то время его вызвали в обком партии и сказали, что переводят в этот театр, на Адмиральской, мол, тот коллектив он поднял, теперь надо поднять и этот. Литко предложил мне перейти сюда. «Я бы пошла, но там же Троянова, Квасенко, Барсега, — все актрисы высокие, а я маленькая, что я там буду делать?» — «Будешь делать свое дело». Ну я и пошла за ним с этот театр.

Мы с Литко в украинском очень хорошо ладили. Просто отлично. И он как-то спросил, чем занимается мой муж. Я и говорю, что сейчас он в комсомоле, а вообще хозяйственник. «Давай его в театр!» И муж мой работал в украинском театре сначала главным администратором, потом замдиректора по зрителю. Когда Литко переходил в этот театр, он забрал и нас с мужем, который здесь стал директором-распорядителем. А жили мы в Октябрьском, под заводом «Океан», это у черта на куличках. За мужем утром приходит служебная «Волга», везет его в театр. А мы с сыном, которому четыре годика, едем в театр автобусом к одиннадцати. А автобусы ходили — один туда, один обратно. Мы и на грузовых машинах добирались, по-всякому было. До Советской доедем, а потом через всю Советскую бегом.

И вот однажды мы так грузовиком доехали, прибежали в театр, я отвела Андрюшу к отцу в кабинет и побежала в большой репетиционный зал. Опоздала минуты на три от силы. Сидят все актеры, сидит Алла Владимировна Квасенко, держит очередное свое полотно, которое она связала, а вязала он потрясающе! Мы у нее все учились. И тут она произносит: «А мы вас ждем!» А я с вызовом: «Ну извините!» Потом одна актриса вспоминала: «Ты когда сказала это «Ну извините!», я подумала: ну и стерва пришла в театр! Меня это удивило: «Я же работала в украинском театре, меня все уже знают как актрису, чего же меня так в штыки принимать?» — «Потому что жена директора! Будешь командовать здесь всеми и всем!» — «Да нафиг оно мне всё сдалось! У меня есть чем заняться».

Потом-то мы подружились и с Аллой Владимировной, и со всеми. Кто-то от всей души принимал меня, кто-то играл, что принимает. Но я все равно чувствовала разницу.

Когда в театре главрежем был Владимир Оглоблин, говорили, что он меня выделял. Может, так оно и было: он сразу предложил мне четыре роли. А я: «Не много ли? Давайте сперва по одной, по две, так потихоньку и пойдем дальше».

Потом он стал меня гнобить и однажды довел до сердечного приступа. Я говорю дома мужу: «Найди мне работу — я ухожу из театра». — «Как уходишь? Почему? И куда я тебя устрою? Что ты умеешь?» — «Ну как… Я немножко шить умею, немножко вязать. Ну устрой меня куда-нибудь в швейный цех, в вязальный. Я в театре больше не могу, зачем мне эта нервотрепка?» А в театре, когда я поделилась с одной актрисой, она посоветовала: «Не спеши. Директора и главрежи приходят и уходят, а мы, артисты, остаемся. Перетерпи». И я перетерпела. А когда Оглоблин уходил от нас, я спросила у его жены, тоже актрисы: «Скажите откровенно, вам на меня наговорили?» — «Сталина, такой воз!» — «Но вы же столько лет в театре, как вы могли в это поверить? Ну подошли бы, спросили…» Литко, кстати, так и сделал. Кто-то ему донес на кого-то, он вызвал обоих: «Ты что ему говорил? Вот теперь скажи при мне». И всё прекратилось.

? — Вы можете простить актеру дрянные человеческие качества за его талант?

— Да. Я как-то сказала Василию Георгиевичу Остафийчуку, что могу за талант простить не всё, но очень многое.

? — Вас часто принимают бурными овациями. К этому привыкаешь?

— Может, кто-то привыкает, я — нет. Для меня аплодисменты — это биение моего сердца. Когда слышу аплодисменты, мне хочется еще больше отдать людям.

Николаев — Днепр